Александр Клименко: Самое главное отличие этой войны от других - открытая граница, через которую идет оружие

Фотокорреспондент газеты "Голос Украины" Александр Клименко — очень спокойный и улыбчивый человек. Не каждый поверит, что именно ему мы должны быть благодарны за кадры, отснятые не только на Майдане и Донбассе, но и в Приднестровье, Сараево, Ливане, Сьерра-Леоне и Косово, Кувейте. Он видел многое. И говорит, что такого, как на Донбассе, нигде не было. О том, что на самом деле происходит в АТО, человеческих судьбах и моральности профессии фотокорреспондента он рассказал в интервью «Аналитической Службе Новостей» (АСН).

— Александр, почему вы снимаете войну? Насколько правильно фотографировать смерть и страдания?

— Сразу с наболевшего? Знаете, я недавно готовил работы для фотовыставки. И печатник, глядя на мои фотографии, вспомнил про видеосюжет о смертельном ранении нашего коллеги фоторепортера Сергея Николаева. Он негодовал: почему журналисты это снимали, а не оказывали помощь? И вообще, зачем такое снимать?! Понимаете, я уверен: такие вещи надо документировать! И это не значит, что они снимали, а человек остался без помощи. Достаточно быстро прибыли профессиональные медики. Они занимались своей работой, а журналисты — своей.

Еще один случай. 21 февраля этого года был обмен тел погибших. Его проводила группа разведчиков под руководством «Марата». Переговорщиком с противоположной стороной выступал Иса Курамагомедов — ветеран войны в Афганистане. Тела получить было сложно. Но в итоге Иса заявил, что торг на трупах неуместен, и обмен состоялся.

После мы приехали в морг Артемовска. Тела перевозились в бронированном медицинском автомобиле на базе «ГАЗ-66». Когда их начали извлекать, это было жуткое зрелище. Тела замерзли, напоминали дрова. Мы смотрели на все это и не решались снимать. Тогда «Марат» — полковник разведки и «Клещ» — полковник милиции (а тело его друга попало под этот обмен) в один голос сказали: «Снимай. Пусть люди видят, как это все происходит на самом деле. Чего стоят эти сладкие картинки, как военные едят и все в этом роде? Пускай видят эту жесть, которая, в общем-то, происходит».

Мы аккуратно начали снимать. И тут приехал командир медицинской роты имени Пирогова Национальной гвардии Игорь Илькив. «Не знімайте, це мої хлопці», — обратился он к нам. Действительно, среди этих погибших было трое медиков, одного из них с позывным «Кавказ» мы знали.

Начался спор. Разведка настаивала, что снимать нужно, медицина — нет. Но тут «Клещ» увидел, как из машины выносят тело его друга, и… заплакал. Медик Игорь Илькив (взрослый мужик, лет под 60) тоже плакал.

Почему рассказываю такое? Это была такая ситуация, когда можно было снимать не тела, а, как мы говорим, отраженку, то есть реакцию людей на происходящее. Но все, что я успел, — сделать несколько карточек. Жаль, этот конкретный случай остался незадокументированным. Это меня беспокоит. В нашей войне многое не снято. Это неправильно.

Знаете, я видел кадры, отснятые с другой стороны, после занятия ими Дебальцево. Запечатлены снег, иней на траве, стелется туман. На дороге стоит танк. И на этом фоне — лежит погибший. Это — жестокая карточка. Но она жизненная, правдивая.

Осуждаю ли я фотографа? Нет. Он снял то, что увидел. Фотография берет за душу, цепляет очень сильно независимо от того, кто на ней — украинская армия или сепаратисты. Меня пугает, когда пишут в Интернете, например после гибели 20 бойцов с той стороны: «Во круто!» Думаешь, как же можно радоваться такому?! Они — наши враги и я их не жалею, но если человек такому радуется, его восприятие мира извращено.

— Но Донбасс — это не первая ваша война.

— Нет. Я был свидетелем многих военных конфликтов: апрель 1992 года — Приднестровье; февраль 1994-го — Сараево; ноябрь 1994-го — Сербская Краина, нынешняя Хорватия. Затем подобные поездки в страны бывшей Югославии стали частыми: с 1995-го по 2000-й годы; в 2001 году я был в Ливане, Сьерра-Леоне и Косово; 2002-й — тоже в экс-Югославии; в конце августа 2003-го я съездил в Кувейт и по 2006-й включительно выпал из командировочной жизни в зоны конфликтов по производственным причинам. 2007-й — Косово и сразу Либерия; 2008-й — Косово, Либерия и Кот-д’Ивуар; в 2009-м поездок не было; 2010-й — дважды в Либерии; 2011-й — Либерия; 2012-й — Южный Судан и Демократическая Республика Конго; в 2013-м никуда не ездил; 2014-й — поездки в зону АТО.

Все начиналось с чистого интереса. Представьте, вам предлагают два варианта работы: отправиться в Житомирскую область для съемки фермерского хозяйства или поехать в Сараево. Однозначно я выбрал второй вариант. И теперь всюду езжу по своей воле.

— Зачем вам это теперь?

— Может, звучит пафосно, но это правда: я считаю это своим долгом. Я видел войны. И когда война пришла в мою страну, я не могу сидеть дома. Меня не влечет туда ни честолюбие, ни адреналин. Я должен показать правду — показать, что там происходит. Тем более, как мне кажется, я имею больше жизненного опыта, чем молодые фотографы, и в плане работы могу сделать так, как молодежь просто еще не умеет.

Фотографии вьетнамской войны в какой-то мере способствовали ее окончанию. Сейчас такое вряд ли возможно. Подобные кадры стали повседневностью, люди пресытились картинкой. Когда была вьетнамская война, Интернета не было. Телевидение было, но не настолько развитое, как сейчас, когда прямой эфир ведется с позиций на передовой через спутник. В то время фотография была одним из главных средств коммуникации, визуального свидетельства происходящего. Я не думаю, что так много фотографов было на вьетнамской войне, скорее мало — как космонавтов. Самих карточек много быть не могло, и поэтому фотография была ценна. Сейчас мы, зайдя вечером в Интернет, при желании увидим всю картину дня, видео и фото с разных сторон конфликта. Отснятое как фотографами, так и на телефон самими участниками событий. Ныне цена картинки снижена, поэтому фотография не обладает таким влиянием, как прежде. Иногда мне кажется, что фотография замыкается в себе и ценители фотографии — это сами фотографы. Но роль ее как свидетельства, безусловно, остается.

— Семья не против того, что вы ездите на Донбасс?

— Моя семья — дочка, сын, жена, мама и теща — сильно переживает.

Знаете, в прошлом году, 19 января, когда меня ранило взрывом гранаты на улице Грушевского в Киеве, это была совершенно глупая ситуация. Я себя винил: ну как же так, значит, был недостаточно внимателен. Возможно, я расслабился, никак не думал, что на улицах Киева будет такая война. Почему я это вспомнил? Это ранение стало потрясением для семьи — и у них до сих пор существует какая-то боязнь. Моя жена Маргарита сказала: «Это меня ранила граната, а не тебя!» Перед командировкой в АТО она смотрит на меня умоляющими глазами, а друзьям говорит: «А как я могу его удержать?» И сын взглядом просит: «Папа, может, не поедешь?»

Но зато когда я приезжаю, это — фейерверк. На войне самое лучшее чувство, когда ты возвращаешься домой.

— Война на Востоке Украины отличается от других конфликтов, которые вы видели?

— А войну начинаешь оценивать и понимать, когда гибнут твои знакомые и близкие. Для меня она началась 2 мая: тогда погибло пятеро моих приятелей-вертолетчиков. Их смерть меня сильно потрясла.

То, что у нас сейчас происходит, — самое страшное, что мне довелось видеть. И не только мне. Так говорят многие. Первый раз я оказался на войне в 1992 году. Подрабатывал тогда на одно немецкое агентство. Позвонили и спросили, не могу ли съездить в Приднестровье. Я сказал: «Запросто!» Через знакомых знакомого нашел провожатого. Он встретил меня на машине и повез в Дубоссары. Оттуда мы передислоцировались в штаб, где мой сопровождающий и остался. Мы с группой военных поехали на передовую — она располагалась в районе Дубоссарской ГЭС на реке Днестр. Там сидели бойцы в окопах и постреливающие снайперы. Ни про какие «Грады» речь вообще не шла. Самая яркая картина: подъезжает к нам как-то бронетранспортер МТЛБ, на нем сидят пацаны и девчонки лет по 18. Оказались добровольцами из Москвы. Воевать приехали. Меня тогда сильно поразила эта юношеская глупая романтика.

Стреляли и в Косово, и в боснийских Сараево, Жепе и Горождах. Но наша война… Она другая, более насыщена с точки зрения применяемого вооружения, событий. «Грады», тяжелая артиллерия, наступления-отступления, котлы и т. д. Может быть, я недостаточно осведомлен, но не слышал, чтобы в Боснии использовались «Грады». Сам видел какие-то старые пушки, которые стояли на позициях в Сербской Краине (территория современной Хорватии).

У меня есть фотография, сделанная на нашем блокпосту в горах. Она всем нравится: солдат идет на войну. Это такой дед с карабином Маузера образца 1898 года, шапкой со звездой Броз Тито образца Второй мировой и тех же лет югославским кителем. На вид ему лет 55, но мне кажется, он был моложе. В пакете боец нес сапоги и бутылку ракии, которую пришел менять у наших солдат на патроны. Поскольку мы, журналисты, все это видели и с нами был замполит батальона, деда отправили: «Не-не! Иди-иди».

Что у нас? Не могу представить, чтобы сейчас ополченец с какой-нибудь трехлинейкой, без патронов, в старой шапке шел на войну. Сейчас у них есть все, потому что их вооружает Россия. Самое главное отличие этой войны от других — открытая граница, через которую идет оружие. Знаю, что сторонам конфликта на территории бывшей Югославии продавали оружие. Даже мы и Россия, но это не делалось через открытую границу.

Еще одно отличие — подлость. Кто мог сказать год назад, что Россия будет воевать против нас? Думаю, никто. А получилось: ты с человеком живешь-живешь по-доброму и тут он тебе нож в спину.

— Все ждут, когда этот ужас закончится…

— На мой взгляд, этот конфликт быстро не закончится. Даже после всех мирных переговоров. Допустим, завтра стороны договорятся: штыки в землю — и никто не воюет. Среди тысяч найдутся два десятка придурков, которые будут стрелять.

Опять же, кроме непосредственных потерь, ущерба от боевых действий, война приносит много человеческих трагедий. Если у жены погиб муж, это сильно повлияет на всю ее оставшуюся жизнь. Подобные смерти сказываются на обществе в целом.

Существует понятие «нерожденное поколение». Это когда из-за больших войн у погибших солдат не будет детей. Следовательно, какое-то поколение выпадает, и в этом тоже есть социальная трагедия. А инвалиды, за которыми надо ухаживать? А поля, наполненные минами, на которых подрываются дети? Недавно был подобный случай в районе Артемовска…

А сколько уничтожено домов? Я знаю случай, когда человек, чтобы построить дом, во многом себе отказывал, образно говоря, пил воду и ел сухари, хотел, чтобы внуки сказали «спасибо». И тут бах — и в один момент все разбомбили.

Самое неприятное, самое глупое ощущение, когда ты под обстрелом, где-то недалеко взрываются мины или «Грады», а ты лежишь и знаешь, что ничего не можешь сделать. Все зависит не от тебя, а от Господа Бога, судьбы, воли, случая. И в такой момент, мне кажется, гораздо приятнее и проще геройски погибнуть в открытом бою, а не прячась.

Еще одно — резкий переход в мирную жизнь. Был момент, когда надо было взять на работе отпуск. Я упаковал чемоданы и поехал в Карпаты. Давно зрела идея записать истории по мотивам моих фотографий, собирался этим заняться. Понимаете, за три дня до этого я видел войну и смерть, а на базе отдыха все тихо и спокойно, буржуазный контингент на хороших машинах отдыхает. Познакомился там с одним мужиком — на мясокомбинате бьет быков. Просит: «Расскажи про войну». Я рассказываю, что видел. Он говорит: «Ты врешь». Тогда я понял, что про войну может знать и понимать тот, кому не все равно. С тех пор я могу поговорить детально о войне только с человеком, который там был, который поймет меня. А праздные зеваки этого не оценят. Их не цепляет. И очень досадно, когда ты знаешь, что там происходит, а они говорят: «Ты врешь». Может, так они сохраняют свое душевное спокойствие? Не знаю. Но с отдыха я уехал уже через пару дней.

— Не страшно возвращаться туда снова и снова?

— Тут все просто: боишься — не езди, едешь — не бойся, оставь свой страх дома. Как-то я прочитал одну заметку, что если едешь на войну, значит, будь готов к тому, что тебя убьют. Ты не должен бояться смерти, но должен быть осторожным, насколько это возможно. И вот один раз я, очевидно, под впечатлением такого чтива глупо потерял страх и шел на зачистке Песков вместе с военными, а мужик, следующий за БТРом, махал мне рукой, мол, иди сюда, спрячься за броню. Потом понял, что поступал глупо — такое геройство никому не нужно.

Какой-то перелом в моем сознании произошел, когда мне рассказали слова легендарного вертолетчика полковника Владимира Пастухова, участвовавшего во всех войнах начиная с Афганистана: Югославия, Либерия, Кот-д’Ивуар. Ему уже 60 лет, но с продленным разрешением он по-прежнему летает. В конце апреля прошлого года, когда на Донбассе все только начиналось, Владимир Михайлович построил личный состав и сказал: «Товарищи солдаты и офицеры. В стране началась война. Вы все можете быть убиты и вы должны быть к этому готовы. А вот чтобы вы не были убиты, вы должны соблюдать дисциплину и т. д.»

Еще иногда я думаю, что очень страшно остаться инвалидом. Знаю по своему ранению на Майдане — эти неприятные ощущения для себя, для своих мыслей, для семьи и родных, которые очень боятся и переживают. Еще неизвестно, кому хуже: мне или моим родным. Правды в мире нет и ее все боятся — это с одной стороны. С другой, правда не всегда во благо, тем более во время войны. Войну выигрывает тот, кто больше врет. И это тоже правда.

— Наших военных часто критикуют. Расскажите, какие на самом деле наши АТОшники?

— Знаю точно, что бойцы, даже если жалуются, что командиры плохие и военные действия ведутся как-то не так, все готовы воевать до победного конца и моральный дух у них высокий. За это я перед ними преклоняюсь.

Люди, мобилизованные на войну (неважно, кем они были на гражданке — трактористами, бухгалтерами, банкирами), должны стать солдатами, выполнять команды. И ни о чем не думать — за них это делает командир. Но они стараются устроить себе приличное жилье, питание. Сами ремонтируют вверенную технику. Делают апгрейды стрелкового оружия: красят автоматы, устанавливают дополнительные планки. Я видел, как в 93-й бригаде бойцы на БМП приваривали АГС (автоматический гранатомет станковый, — Ред.). Думаю, это некое продолжение Майдана, когда люди пришли на голые камни, но через месяцы у них было все, а к лету даже росли огурчики-помидорчики.

А в 30-й бригаде есть Макс-каратист. Любит классическую музыку, в машине постоянно звучит Бах или Шопен. Нравится, говорит. Так вот, этот Макс, пощупав однажды мой бронежилет, пришел к выводу: плиты ерундовые. И выдал крутые проверенные пластины.

Однажды я попал к бойцам 17-й танковой бригады, прикомандированным к 93-й. Они ходили в куртках с надписью «Донецкий аэропорт», а в остальном в прямом смысле были голые-босые. Жили в убогой глиняной хате. И было у них два танка: один — не ездил, другой — не стрелял. Так получилось, что они никому не были нужны: руководство 17-й по всем вопросам направляло их в 93-ю, а та, в свою очередь, говорила обращаться в 17-ю. А ребята воевали, были в аэропорту.

Иногда мне кажется, что наши полководцы в какой-то степени мыслят категориями Второй мировой. Но это совсем другая война, где надо воевать не числом, а уменьем. Не людьми, а разумом, тактикой, стратегией, технологичнее. Эмоции переполняют, когда гибнут люди. Мне кажется, военные операции на Саур-Могиле, в Иловайске и Дебальцево можно было провести умнее и сберечь людей.

— О добровольческих батальонах также распространяется разная информация. Как, по-вашему, что это за люди?

— В них воюют отчаянные, идейные, духовно стойкие мужики. И хорошо воюют. Нельзя остановить человека, если он хочет защитить свою Родину. В войне побеждает не только оружие, но и дух. Я достаточно близко знаю одну из рот пятого батальона ДУК «Правого сектора», которая держала «Небо» (так называли шахтный подъемник, точку для наблюдения и корректировки стрельбы в Песках). Там было очень опасно из-за непрекращающихся обстрелов, однако добровольцы ДУК находились на «Небе», круглосуточно докладывая о ситуации подразделениям украинской армии, стоящим в Песках: 93-й и 95-й бригадам. Ребята здорово всех выручали.

А по поводу дисциплины? Есть подразделения ВСУ или Нацгвардии, в которых кавардак еще тот. Постоянно на слуху «Айдар». Да, 24-й батальон территориальной обороны добровольческий, но — подчиненный Министерству обороны. И наоборот, есть добровольческие батальоны, в которых дисциплина суровая. Я лично знаю одного ротного ДУК ПС с позывным «Сирко». У него все просто: напился боец — давай, до свидания.

Про взаимодействие расскажу на примере. 24 июля прошлого года было наступление на Пески. В нем участвовали 93-я бригада МО, ДУК ПС, батальоны МВД «Днепр-1» и «Шахтерск». На месте операцией руководил командир 93-й бригады полковник Олег Микац. Была разработана стратегия по подразделениям. И, конечно, ему все подчинялись. Правда, после занятия Песков бойцы батальона «Шахтерск», сказав, что устали, сели в грузовик и уехали в тыл. Вот так. Считаю, что добровольческие батальоны должны быть, просто нужно найти компромисс, каким образом они будут взаимодействовать с официальными силовыми структурами: МО, МВД. Если и подчинять добровольцев государственным ведомствам, пусть они входят на определенных равных условиях.

— Информация с АТО всегда была объективной?

— На этот вопрос нет четкого ответа из серии «черное» и «белое». В таких ответах много полутонов. Расскажу случаи. На украинский блокпост (где у солдат из оружия только автоматы) противник готовил наступление, в том числе с танками. Руководство говорит бойцам, что они должны «защищаться, стоять и держаться». Журналист, узнав об этом, пишет заметку: у наших военных только стрелковое оружие. С точки зрения стратегии он донес информацию сепаратистам. А с точки зрения объективности — заставил руководство Вооруженных Сил трезво оценить ситуацию и прислать на блокпост пару танков. Бывает также, приезжаешь к военным, а один из солдат кричит: «Мне жрать нечего». А другой, мол, у него все нормально. Можно взять голого-босого солдата, орущего, что тут все плохо, и построить на этом всю заметку или сюжет. Или другого бойца, кричащего: «Я этого Путина размажу по стенке и мне по барабану, что я в одних сандалиях хожу».

— Насколько качественно украинские СМИ освещают эти события?

— Украинские журналисты очень объективно освещают войну. Другое дело, что многими СМИ владеют олигархи, у которых есть интересы на Донбассе. И тогда, например, непосредственное руководство говорит журналистам: «Вы не должны употреблять «террористы» или «сепаратисты», а — «ополченцы». Я всех журналистов, кто был на войне, считаю героями. Они едут на восток не по принуждению, а по велению души.

— А мирные жители? Какие у них настроения?

— С ними я общался немного. Мне кажется, что должен быть где-то впереди и снимать там. А с мирными жителями может пообщаться, скажем, девушка, которая приедет в тыл. Я хочу больше снимать военных, как все происходит, боевые действия.

Но несколько историй про местное население у меня есть. Это было в селе Крымское на Крещение, 19 января. Ночевал с военными в одной брошенной маленькой хате. Мы организовали стол. И тут начался очень сильный обстрел из «Градов». Мы в погреб. Один раз, другой. А они лупят и лупят (скажу, что обстрел «Градами» — это вообще отвратительно, а в нашем случае — тем более, когда ты сидишь с классными пацанами за крутым столом: картошка там, чай). В итоге нам надоело бегать в укрытие и при обстреле мы просто ложились на пол. Утром, когда мы вышли из хаты, оказалось, что самый близкий снаряд упал от нас метрах в 50. Деревня сильно пострадала. Но, слава Богу, никто не погиб. Местные жители ходят среди руин, плачут, собирают остатки имущества, разбирают завалы, латают крыши.

Но больше всех меня поразила одна бабушка. Ее сарай разнесло полностью, хата уцелела, но осталась без стекол. Стоит возле калитки она и говорит: «Що ж ви, хлопці? Крим просрали й нас просираєте?» И меня это так поразило. Она явно была не сепаратистка. Там же, в Крымском, была другая женщина, родом с Житомирской области, может быть, поэтому она помогала нашим солдатам. Когда мы встретились, сильно плакала, просто навзрыд. Рассказала, что учительница украинского языка, что любит вышивать. Что все тут сепаратисты. Советовала не верить тем, кто улыбается в лицо, потому что все только и ждут прихода ополченцев. Знаю еще одну бабушку, проживающую на территории, подконтрольной украинской армии. А дети ее живут в Кировском, на оккупированных территориях. Денег у них нет, есть нечего, и она вынуждена им помогать со своей пенсии. Свое мнение по поводу конфликта ярко не выражала.

Мне кажется, нельзя людей судить и категорично оценивать их в духе «белое и черное». Неизвестно, как бы мы себя вели, оказавшись на их месте. Можно попытаться понять этих людей. Они хотят выжить — это естественное человеческое чувство и желание. Думаю, войны легко можно было не допустить силовым методом, невзирая ни на какие жертвы, задушить еще в зародыше. Война — это не фестиваль благородных девиц. Тогда побоялись возможных смертей, но что мы имеем сегодня? Сколько смертей, сколько уничтоженных домов, сколько судеб разрушенных?

После первых поездок в зону АТО в середине прошлого лета я сильно переживал — убивал перепад между картинками войны и мирной жизни. Сейчас это чувство несколько притупилось. Крайний пример — обмен телами. С семи утра до двух часов дня я был участником этого мероприятия, видел чумные от напряжения глаза разведчиков после обмена и тела в морге Артемовска. А в 11 вечера уже был на Дарницком ж/д вокзале, куда приехал экспрессом, уставший, небритый, с мешками вещей… Вышел из поезда, смотрю — идут четыре девочки с парнями, лет двадцати с хвостиком. Веселые, слегка пьяненькие — поют песни. И 6 часов назад я видел совсем другую картину: разбитые хаты, прячущиеся в подвалах люди, бойцы у костра, бабушка, которая пришла на блокпост просить еды у военных. Они никому не отказывают, кто просит: дают тушенку, макароны. Бабушка трясется, рассказывает на украинском языке о муже-инвалиде и убитом сыне. И я, конечно, не против этих девочек, увиденных на вокзале, но контраст очень резкий. Такой разницы я не ощущал, к примеру, в бывшей Югославии, хотя в Сараево тоже страшно: дома были побиты сильнее, чем у нас. Особенно запомнился город Мостар в Боснии. Все дома на улице Церковной протяженностью метров 300 изрешечены пулями.

— Как относитесь к идее привлечь миротворцев на Донбасс?

— Миротворцы устанавливают мир. Они между сторонами конфликта. Не дают стрелять друг в друга. У голубых касок есть оружие, но существует масса ограничений на его применение. Например, ты должен увидеть, что в тебя стреляют, и только потом можно открыть ответный огонь. Шутка по этому поводу гласит: ты можешь ответить своим выстрелом только тогда, когда тебя уже убили.

Эффективность миротворческих миссий — это отдельный глубокий вопрос. Вспомним Югославию. Миротворческий контингент ООН ввели в страну в конце 1991 года. И за несколько лет пребывания он ничего не смог сделать для погашения конфликта, пока в 1995 году войска НАТО не провели бомбардировки сербских позиций, результатом чего стали мирные Дейтонские соглашения. Об этом же говорил недавно в интервью американский генерал Уэсли Кларк, бывший командующий НАТО в Европе: пока в югославский конфликт жестко не вмешался Североатлантический альянс, война продолжалась. А по поводу Украины Кларк отметил, что различные соглашения и договоры — это все ерунда, и они не приведут к миру.

Правда, были у миротворцев и боевые задачи. В 2011 году в Кот-д’Ивуаре украинские вертолетчики на «Ми-24» уничтожили склад артиллерийского вооружения одной из воюющих сторон. В 2010 году в этой стране прошли выборы президента, напоминающие наши в 2004 году. Один кандидат сказал, мол, я победил. Другой, что — он. Оба приняли присягу и объявили себя президентами. В итоге началась гражданская война. Французы (а Кот-д’Ивуар — бывшая колония с сохранившимся протекторатом Франции) потребовали ввести войска ООН для защиты мирных жителей. На деле им требовался повод самим вмешаться в конфликт. Что они и сделали вместе с голубыми касками, переломив ход войны в свою пользу.

Во время гражданской войны в Демократической Республике Конго отряд украинских вертолетчиков миссии ООН часто применял оружие против сил повстанцев, по сути бандитов. Эта страна богата природными ископаемыми, за контроль над которыми и разгорелся конфликт.

Что касается нашей страны, я считаю, что присутствие войск ООН будет неэффективным. Я не верю, что российско-террористические войска будут подчиняться миротворцам. Они даже могут их обстреливать. Мне кажется, мы сами должны с этим разбираться, сами искать выход.

 Фото Александра Клименко, "Голос Украины"